Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email&#160;protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

— Вова! Будь под окном!

— Саша! Саша! Немедленно иди домой.

— Филя!!

К этому женскому хору подмешивались два баритона старьёвщика и точильщика:

— Вещь, вещь, старый вещь!

— Точу ножи — ножницы, пилы правлю..

Пилы правились, выбрасывались из окон тряпки и стоптанные башмаки, а тоскливое лето приближалось к одному из важнейших жизненных поворотов.

В конце августа, в один из вечеров, мама села за швейную машинку и лихо сочинила двухцветную «бобочку» из двух Веркиных жакетов. Уже сам процесс примерок и подгонок вызывал у Фили лютую ненависть к обновке, тем более, что он был совершенно уверен — все вокруг догадаются о происхождении исходных материалов, и ему не избежать насмешек. К Филькиному счастью и к финансовым трудностям семьи, в это время объявили о новых школьных правилах, по которым все должны были носить одинаковую школьную форму. Филе купили школьный костюм. Радости от общения с плохо скроенной и халтурно сшитой униформой он не получил, но это было терпимо.

Оставалось два дня.

Улегшись на раскладушку, Филя, по обыкновению, дождался, пока родители потушат свет, и накрывшись с головой, включил под одеялом мощный ручной фонарик, подарок дяди Павла. С помощью этого нехитрого трюка ему удавалось регулярно продлевать часы отхода ко сну — родственники были уверены в том, что он уже во власти дрёмы, а Филя продолжал читать. В эту ночь он с трудом переворачивал страницы толстого тома с изображениями истребителей, бомбардировщиков и прочего летающего оружия, представляя себе, как сам окажется за штурвалом «Яка» и, зайдя в хвост «Мессершмиту»:

— Та, та, та, та, та, та, та!

Под одеялом было очень неудобно совершать боевые развороты ладонью-истребителем и Филька рискнул откинуть одеяло в сторону. Луч прожектора вцепился в хвост его самолёта, и фашисты уже готовы были открыть зенитный огонь по его боевой машине, но в тёмном небе мелькнули какие-то странные огни и луч метнулся в сторону.

В этот момент раздался дикий грохот, и весь двор дома номер двенадцать озарился иссиня-жёлтой молнией. Филька не успел испугаться грохота, он испугался реакции мамы. С криком: «Война!» — она слетела с кровати и бросилась к спящим детям, выталкивая их в подвал- бомбоубежище, где все дети уже и сами бывали неоднократно, ибо там, в огромных бочках, солились детсадовские огурцы и мочёные яблоки, исчезновение некоторой части которых обычно оставалось незамеченным.

Но до бомбоубежища дело не дошло.

Повторные вспышки молний и огни из-под крыши трансформатора нарисовали прозаическую картину прохудившегося покрытия подстанции и сильнейшего короткого замыкания, случившегося после проливного дождя.

Ночь была увлекательной, хотя и страшной. На улице орали пожарные машины, во дворе орали друг другу пожарники, предупреждая о том, что воду лить ещё нельзя, матерились электрики, которые орали о том, что тушить уже можно, что подстанцию «отрубили». Не понятно для чего громче всех вопил дворник Гаркуша, требуя от жильцов «закрытия окон».

Мама тихо плакала, накрыв худые голые плечи серым пушистым платком, а папа капал в рюмку вонючие валерьяновые капли и заставлял маму пить эту гадость.

На следующий день по всему дому сновали тихие дядьки в серых костюмах и о чём — то негромко беседовали с каждым жильцом. По двору гулял запах гари, и расползались черные грязные озёра воды. Потом, на вечерней сходке, Алик-боцман объявил, что «мусора шили дело о вредительстве», но он был в эту ночь в вытрезвителе, муж Розы Марковны в тюрьме, и, ко всем другим алиби, Гаркуша написал бумагу, где заверил органы, что крыша трансформаторной будки не смолилась три года, о чём он «сообчал управдому рание». Неизвестны были мотивы героического поступка обычно вредного Гаркуши, но Алик зазвал его вечером в круг у старой липы, налил ему стакан «Белого крепкого», а потом — второй, что было равносильно медали.

Через две недели Гаркуша исчез, а когда появился во дворе вновь, то выяснилось, что он теперь не дворник Гаркуша в кирзовых сапогах, а новый зам. управдома — Семён Семёнович Гаркуша, в габардиновом костюме и с кожаным портфелем в руках. Куда девался бывший «зам» не обсуждалось, но «новая метла» взялась за дело ретиво и, первым делом, Семён Семёнович попытался спилить старую липу, под которой происходили вечерние посиделки.

Все возмущались, но ничего не могли поделать.

Алик почесал в затылке и пошёл в кабинет к заместителю управдома в праздничных чёрных спортивных штанах. В результате липа осталась на месте, Алик сел на два года «за хулиганские действия», а Гаркушу, после выхода из больницы, перевели в другое управление.

Но все эти события происходили уже в сентябре, после первого торжественного дня месяца, когда Филю и других жаждущих знаний, с большими букетами цветов, отвели в «храм науки» и сдали на попечение мужественных людей, выбравших в этой жизни профессию учителя, профессию, которая обязывала на долгие годы принять на себя всю бешеную энергию счастливой послевоенной поросли».

Филимон поставил последнюю точку в главе и почувствовал, что энергетическое поле вокруг него тихо растворилось, и приятная усталость подступила к глазам. За окном угадывался ранний майский рассвет, но жёлтый уличный фонарь ещё владел инициативой и пытался составить конкуренцию восходящему солнцу.

Он прилег на диван, закрыл глаза и подумал о том, что завтра рано вставать. В школу.

В короткий промежуток времени жизнь Филимона обрела вполне ясные очертания. Работать приходилось много: ежедневные новости, репортажи, интервью. Всё это было увлекательно, хотя и довольно утомительно — хозяин знал своё капиталистическое дело и выжимал из каждого сотрудника максимум возможного. Оказалось, что видный и солидный Михайло лишь главный менеджер, а с владельцем телекомпании Филимон познакомился буквально через несколько дней после начала работы. Это был день зарплаты, и все сотрудники студии группировались вокруг владельцев автомобилей. Желающих добираться до Житомира электричкой или автобусом было мало. В этом городе находился главный офис компании, и все сотрудники должны были ехать за жалованием именно туда. Ехали почти час до городского центра, а затем еще долго кружили по лесным дорогам, натыкаясь время от времени на огромные поместья с собственными озерами и конюшнями. За очередным забором из вековых сосен обнаружился особняк на пригорке, в котором жил и работал Марко Пивень, босс. Всей гурьбой приехавшие ввалились в дом, где Филимону открылась странная картина. В небольшой комнатке, между стиральной машиной и еще каким то агрегатом сидела хрупкая девчушка и просматривала кипы бумаг. Другая барышня сидела у телефона и скучно отвечала на звонки желающих подписаться на англоязычный канал. Время от времени в помещение входила женщина и заправляла машинку новой партией белья, при этом она громко выговаривала шустрым детишкам и переговаривалась с самим Марком, который отвечал ей высоким тенором со второго этажа дома. Ждать пришлось больше трех часов. За это время Филу рассказали много интересного о владельце компании и его привычках.

Марко был патологическим жмотом. Шикарная студия в центре Киева была дорогой рекламной вывеской, а весь остальной организм компании располагался в житомирском лесу, в его доме, между стиральной машиной и холодильником. Здесь, в одной из комнатушек, допотопной камерой снимались унылые рассуждения хозяина и его гостей о судьбе еврейского народа и о проблемах Прогрессивной Украинской Синагоги, которой руководил все тот же Марко Пивень. Он пытался придать своему религиозному направлению размах и масштаб, активно пропагандировал нововведения в многовековом обряде и незыблемых традициях еврейского храма, надеясь привлечь в свои ряды новоприбывших эмигрантов.

Цель была трудно достижимой.

Ортодоксальные раввины предавали его анафеме за разрешение приезжать в синагогу в субботу на автомобилях и за попытку включения сала в список кошерных продуктов.

Кроме того, в молодости Марко пытался сделать карьеру украинского телевизионного продюсера, но без видимых успехов, а в среде эмиграции он нашел потрясающую компенсацию своим творческим амбициям и несбыточным планам. Единственное, что его дико раздражало, это необходимость платить эмигрантам деньги за работу. День зарплаты был для Марко днем адских мук. Он заставлял работников ехать за чеком сто двадцать километров, долго прятался в разных углах своего убежища и лишь под вечер выскакивал с пачкой конвертов в руке и раздавал их совершенно одуревшим от ожидания людям.

Суммы были мизерными. Вместо двухнедельной оплаты, он платил дважды в месяц, чем экономил на каждом работнике зарплату за четыре недели в год. Всевозможные расходы и комисионные, положенные рекламным агентам, он выплачивал от случая к случаю, всячески оттягивая и этот акт. О приобретении аппаратуры или новых кассет с ним мог разговаривать только железный Михайло, который и тянул-то, в основном, весь груз повседневного производства.